Юлия Неволина
поэт, музыкант
Динозавры андерграунда... У ВиктОра...
После прочтения
книги Натальи Шмельковой "ВО ЧРЕВЕ МАЧЕХИ"
Издательство Лимбус-Пресс 1999г.
Я не знала лично основных персонажей этой удивительной книги. Эта книга о людях, чьи судьбы неразрывно связаны с судьбой нашей Родины. Судьбы этих людей - это то, что нас связывает с прошлым. Мы - из прошлого и мы его не помним. А прошлое было каких-нибудь десять лет назад...
Когда я стала более-менее взрослой и прошлась по тем местам, в которые некогда наведывались персонажи книги Шмельковой - Веня Ерофеев, Леонид Губанов, Анатолий Зверев. Так вот, когда я оказалась там, Веня уже умирал от рака, а Губанов уже умер и Зверев... Я шла за ними по их же следам.
Но я знала Виктора Михайлова - эту живую нить соединявшую меня с культовыми персонажами андерграунда. Он их знал лично - Зверева, Венечку и т. д. Я даже не верила тогда Михайлову, что он с ними дружил и делил хлеб,соль и вино... Уж больно культовые фигуры!
А Михайлов жил в так называемом домике Шаляпина, на Остоженке... Заброшенный дом, без водопровода и прочих удобств... Он там был сторожем, милым человеком, много пьющим, приветливым, необычным, маргинальным покровителем искусств... У него была светлая борода, такая кургузая, но стильная одежонка... У него были любимая собачка - дворняжка. Ее сбила машина, и мы помниться жутко напились на ее похоронах и ходили к большому дереву рядом с домом на ее могилку и пьяно плакали.
К Михайлову стекались разные люди - и поэты, и художники, и бомжи, и местная пьянь - такие жалкие униженные, но необычайно добрые существа. Там я встречала и офтальмолога, работавшего у Федорова и редактора неофициальной газеты, ставшей рупором перестройки и каких-то пьющих теток, бывших любовниц Губанова и Зверева. Какую-то якобы последнюю любовницу Зверева - Асю - которая якобы его и погубила. Она была с подружкой, которую тут же мы прозвали картофелиной. Там я встречала художников и поэтов, участников семинаров и коллоквиумов. Половина культурного андерграунда Москвы стекалась к ВиктОру - так его называли.
Михайлов рассказывал нам, как его выселяла милиция из его квартиры - тут же на Кропоткинской, как выбрасывали вещи, как это все видел Венечка Ерофеев. Почему-то я думала, что Михайлов все это сочиняет, а у Шмельковой нашла подтверждение, что не сочинял. Да, все это было. Михайлов очень нас любил. Считал, что мы должны писать и писать свои стихи, предлагал нам жить на его иждивении и писать. Нам было смешно, мы не представляли ВиктОра в роли мецената.
А он никогда для нас ничего не жалел. Какие у него были деньги? А он найдет для нас и бутылку и закуску, если мы пришли и если у нас нет денег... Слава богу, мы никогда не были жадными и не часто халявили, и сами угощали Михайлова. Я и мои друзья читали ему и другим его посетителям стихи. Я пела свои песенки, тогда еще не такие крутые, но проникновенные... Михайлов нам радовался, а мы ему - любому - и пьяному и трезвому.
Он был необычным человеком. В домике Шаляпина была у него комнатка, отапливаемая калорифером. Там, наверное, были чьи-то стихи и рисунки - вернее остатки роскоши былой. К тому времени, вероятно, большую часть растащили, но возможно и Зверева работы оставались, он (Михайлов) - думаю - боялся их показывать. Картины Зверева уже тогда стоили огого!
В огромной холодной комнате - зале - стоял большой стол, где, когда было тепло - мы выпивали. Там стояла картина во всю стену - праздничный салют. Какие-то люди смотрят на салют. Развеваются платья, Кремль, все дела. Михайлов говорил, что все это на продажу... Что это совместный труд нескольких художников. Там лежали плакаты старые - Болтун находка для шпиона и другое. Там было много интересного, правда, все раскидано....
Мы не все знали о его прошлом, но мы чувствовали, что Михайлов - настоящий и судьба его такая - настоящая и он с благодарностью у Бога принял именно эту странную судьбу. Ему дали какую-то квартиру на окраине Москвы, в которую он не уехал с Кропоткинской. Так и пристроился сторожем в домик Шаляпина. Как-то с нами туда приходил Мастер - Женя Афанасьев. Наш друг, художник. Я помню, что пьяный Мастер зачем-то нассал на плакаты, которые были в углу у Михайлова. Михайлов не знал, кто это сделал и очень обиделся, а я знала, что это Мастер, не видела, но поняла - больше некому. Мы Мастера любили, а он частенько вот так мелко гадил. Зачем - он и сам, я думаю - не понимал. Сидел в нем этот мелкий бес. Потом Михайлов нам показывал камин, там висел какой-то странный холст с дырой. Он говорил, что это Антолий Зверев продырявил холст и, что он бережет это холст.
Мы стали бывать у Михайлова в году 85-86... Я написала стихотворение об этом месте "Мне говорила тетка пьяная..." Это был странный клуб... Тогда в Москве пойти было некуда - только в квартиру к кому-нибудь, в мастерскую... У меня сроду не было таких продвинутых художников, как в фильмах - с роскошными мастерскими, с шампанским, с эстетствующими гульбищами. У меня были вот такие мастерские - андерграунд, нищета.
Бог мне показал, таким образом, многое. Я понимаю теперь про то, как уроды, что у власти, ходят по таланту - то коваными сапогами, то мягкими, кровожадными, с когтями кошачьими номенклатурными лапами - как разрывают на куски, вытаптывают искренность, как вминают в грязь. Но она - искренность - духовно не гибнет, а растет, растет назло этому официозу, этой сытой лжи, этим мерзавцам и шутам гороховым, готовым работать для любой власти, лизать любую задницу и врать. Губители и не понимают этих дураков, пьяниц художников, чего живут так странно, у губителей иная сигнальная система, другое восприятие жизни. Мол, чего пьете - живите, как мы по правилам и все у вас будет - и дом и покой и тишина...
Что ж... Носители искренности, художники, гордецы и пропащие грешники живут не по правилам, бывают и пьянью... Да они пьют, убивая себя физически, но не духовно... У них своя сигнальная система... Кто осудит их за то, что они пили и губили себя. Да, они были только людьми - такими же слабыми, как и все... Но что-то осталось от них - целый пласт культуры -Губанов, Веня Ерофеев, Зверев и многие другие... Таланты, умницы, дураки, божьи люди... Клали они на номенклатуру! Не в деньгах ведь счастье... Целая куча говнюков на них уже сейчас обогатилась... После их смерти... Им и краешка этого пирога укусить не удалось... Все эти издательства, журнальчики, критики, профессора, доктора с их скучными диссертациями. Я их еще в те времена обозвала трупоедами. Но что делать - таким образом, имена гениев не пропадают всуе... Таким образом, талант кормит всех, как Христос - хлебами нас грешных...
А Михайлову - светлая память. Он был приютом для них - для гениев - отрадой... Они могли в любое время к нему придти, расслабиться и почувствовать себя великими в кругу вечно пьяных поклонниц... Здесь для них, да и для нас - грешных - были и литературный салон и кабак и исповедальня и храм и концертная студия. Здесь... У ВиктОра...
Говорят, что Михайлов сгорел где-то в вагончике... Правда ли это?... Я уже тогда никуда не ходила - такие перемены в стране, рождение Дашеньки... Но я их не забыла - этих стариков - Михайлова, Кускова - они жили на Кропоткинской.
Для меня - это место в Москве - нулевой градус, здесь для меня центр земли - отсюда шел для меня русский андерграунд, здесь я прикоснулась к культуре, здесь, а не в мастерской или в кулуаре у сытого какого-нибудь, кичащегося кучей выставок и публикаций жополиза. Здесь, а не у скучного ремесленника, удачливого торговца, не имеющего никакого отношения ни к творчеству, ни к русской культуре... Здесь... У ВиктОра...
Вот два стихотворения посвященные тому времени...
Мне говорила тетка пьяная:
"Пасла я Ленечку Губанова
Пасла его да не спасла..."
А двери в доме грубо грохали
И "друг" один, как шут гороховый
плясал и пел "ша-ла-лу-ла"
И дядя бородатый хаял
вино, но пил его, подлец
и все шутил "у ты какая..."
сморкаясь в сажу полотенц
Ну а потом все было круче
из ветоши в углу вонючий
поднялся старец и сказал
такое правильное слово
"изячную" такую мысль,
что уши в воздух поднялись
за старцем следом и увяли...
Вдруг обнаружилась пропажа
каких-то там вещей, рублей
и сразу стало веселей
и стало интересней даже
Раздели до трусов почти что
всех алкашей, но денег лишних
не оказалось, хоть убей
ни у кого... и тут Андрей
Короче говоря Андрюха
богатый важный гость пришел
И сразу стало хорошо
И это сделал все Андрюха
Его Величество велели,
Андрюха дал такой приказ:
"Немедля в "Ярославну" шмелем
за коньяком и много раз!"
В искусствоведческом экстазе
в очках, но абсолютно гол
ходил подчеркнуто развязен
Сергей - властитель дум и дол
Фосфорецируя напрасно
пятном квадратных ягодиц
он утверждал, что все прекрасно
но у мужчин - не у девиц
Стояли ведра в коридоре
для отправленья нужд людских
И представляя хиз лав стори
старик один понюхал их
А после всем признался в этом
И предлагал красотке Гале,
что б непременно этим летом
она с ним ехала в Израиль
Ну а потом, сильней хмелея
он то ли бредил, то ли врал
о том, что Веня Ерофеев
пороги эти обивал
О боге говорили честно
крестясь на церковь за окном
И, не закусывая, бездну
нутра все жгли и жгли вином
Ну, а потом опять велели -
тарам-парам, парам-тарам -
кому-то в Ярославну шмелем,
да так что б здесь - другая там
Качался дым, росло веселье
От ошалевших стариков
прохода не было, когда
они валились на пол дружно
и писались, легко светясь
здесь на полу в своих же лужах
А мне, рыдая, тетка пьяная
опять про Ленечку Губанова
свою пластинку завела:
"Пасла, пасла, не сберегла-а-а"
она была дурна и зла
И жалко было мне Губанова
ну просто невозможно жалко
и я заплакала и палкой
и лыжной палкою из дерева
я стала тыкать в рвань холста
которая рукою Зверева
здесь произведена была
И из дыры немедля вперил
Художник Анатолий Зверев
свой взгляд покойницкий в меня
И после бросил прямо хлебом
он из дыры, как он любил
ну а затем заговорил
со мной утробно и протяжно:
"Иди домой, иди пора уж
иди, все спят они давно
иди, не надо в этом месте
тебе бывать
здесь все мертво
здесь все уходит и проходит
здесь все прошло...
Покинь сей дом
Иди"
И я пошла и вроде
на миг забылась странным сном
очнулась, где сама не знаю
Мне снег в лицо бросала тьма
Снег на моих ресницах таял
И я подумала: Зима...
ОСТОЖЕНКА
(Посвящается И.Кускову, В.Михайлову)
Развезло. Бездорожье... И храмы - безликие кряжи
Старцы лапами липкими мнут привокзальную сажу
На крестах перламутр изжелтел и сошла бахромой позолота
Это все, что увидишь и все что поймешь и ни-ни
Натюрмортом отходов - столица - искуственным сводом ступни,
Погремушкой копилок и кружек различного рода
На скамьях, где и семечек сор и усатые в гипсе созданья
Перманентные горы голов с заскорузлыми рыбьими лбами
С откидной черепною кастрюльною крышечкой рта
Изначально припаянной так, будто и до утробы
Эфемерно зачатые шуточной прихотью сноба
Эти сгустки и слепки слепились в изгибы хвоста
Это все, что увидишь: носы-зеркала, животы
И сосисочных пальцев отростки и в белых гальонах цветы
На замках в алфавитном порядке имен зашифрованных знаки
В непочатых сосудах то хлорка то дихлорофос
Для полива шиньонов из детских и женских волос
И в подвалах провалами памяти ржавые мусоробаки
Но за птичьей заставой, где дом задевая за дом,
Разбегается рябью колец и наречий загробное "Бом-м"
Это колокол старый, невымерший зверь допотопный
Вспоминает о прошлом и прошлым живет не дыша
И глухим дребезжаньем стекла отвечают вечерние окна
Чтоб тоской бесполезной сжималась бродяжья душа
Здесь у старых разбитых ворот, где качается ветер осипший
Возле самой загаженной скисшей в кирпичиках ниши
Где подобьем своим умиляя до радужных слез
Собирается славный народец мушиного склада
Пахнет хлебом ржаным разоренным загаженным садом
И землей распирающей кожу дремучих асфальтных полос
Это здесь, здесь за улицей злой и прямой и настырной
Ошалевшей в объятиях провинциального мира
Это здесь за огромным безвкусным проспектом гудящим
Тихий сад, где накрытый клеенкой ошпаренный стол
Где растрепой диван и гамак и заплеванный пол
Приспособлены к тяжести тел и голов мудрецов приходящих
Все спокойно и тихо, но ходит вокруг с колотушкой
Чей-то тайный свидетель и осведомитель послушный
Это ночь зареклась и у горла сцепилась с дождем
И не выпустит дверь своего и не впустить злодея и вора Но чуть слышно скулит у стены безпризорная сытая свора
Тихий сад неприступен но все помещается в нем
Здесь прожил много лет на одном анальгине бродяга
Разорвавший рубаху в лоскутья с белеющим ноющим флагом
Равнодушно и смирно, как сфинкс созерцая рубли
Но свидетелей нет и ему нипочем и он знает
Как его никогда и никем не раскрытая тайна
Нераспитой бутылью валяется в зарослях тли
Здесь приют для любого: вакханка беззубо резвится
Человечек в котором единственно верны ключицы
И художник любивший повздошную кость и кредит
Византиец и выкидыш Будды и брахмана рожа
И цирроз и артрит и велюр и вельвет и рогожа
Все, что видит еще и еще о себе говорит
Но не тем, кто расчетлив и сыт и любим и удачлив
Выпадает увидеть зависший плюмаж и тем паче
Половинчатый плед на больных стариковских ногах
Все целительней свет, все трезвее осенние ветры
И не слышно уже, как слетают пожухшие с веток
Манускрипты и свитки в заброшенный выцветший парк
Вымирают Московские улицы, тянет ознобом, морозно
Невменяема ложь, отлучен и оплеван Спиноза
Это было давно... Только модус души у ума
Отрицает понятие мер и безмерность понятий
И мудрец пропивает последнее летнее платье
Чтобы голое тело его до весны сохранила зима
Но даст бог и в скрипящую жуткую глушь Подмосковья
Заползет муравьиной осанкой сгибаемый муж сквернословя
Словно мальчик седеющий с тусклым пробором у век
С кучей винных бутылок и медью в кармане звенящей
Промелькнет, как пришелец и сгинет в остывшую чащу
Оставляя следы за собой и оплывший оттаявший снег...